Додати в закладки
Переклад Translate
Вхід в УЧАН Анонімний форум з обміну зображеннями і жартами. |
|
Скачати одним файлом. Книга: Практична філософія та правовий порядок: Збірка наукових статей. / Кривуля О. М.
1.25. Фолькер Герхардт (Берлин, ФРГ) Политика - это больше, чем сумма морали и права
История новейшей политической философии - это история упадка. Современная философия не занимается политикой как целым - как того следовало ожидать (и как то соответствует её самопониманию) - именно как реальным предметом, проблемным полем или сферой действительности. Она скорее ограничивается наперед одним аспектом, а именно аспектом легитимации. Никто не видит скандала в том, что «теория
справедливости» уже сама воспринимается как теория политики. Никто не спрашивает, что есть политика и чем она отличается от того, что так близко ей - а именно от морали, права и экономики.
Вместо этого очень пространно объясняется то, по каким моральным и правовым принципам должны действовать политики, далее, когда следует указать на справедливость или несправедливость того или иного факта и, наконец, как будут определены пределы легитимного осуществления права. Но то, кто и что здесь будет осуществлять, и при каких условиях это будет происходить, как вообще возможно советовать и принимать решение в отношении многих людей, и распоряжаться многими людьми - это, кажется, не имеет никакого философского достоинства. Таким образом, из поля зрения выпадает сам предмет политической философии. Сама политика - это публично практикуемое тайное средство, которому можно научиться только лишь при исполнении ее, - остается в темном углу теории.
В соответствии с этим сокращается и собственная традиция - из всего получается предыстория теории легитимности. То, что можно найти не только у Платона, Аристотеля или Цицерона, не только у Макиавелли, Гоббса или Гегеля, но даже у Канта по проблеме политической организации и об особенностях государственных задач, причисляется к литературным факторам, которые не поддаются учету. Политическая практика, то есть то, что действительно составляет политику, то, из чего она единственно и состоит, а именно ее общественное исполнение, - не причисляется вовсе к сфере проблем политической теории. Вместо этого полагают, что объяснение моральных и правовых принципов и составляет все предприятие. И все же даже самая лучшая политика возникает не только лишь из суммирования морали и права. Что же еще относится сюда?
Первыми, являются интересы и жизненно-важные запросы людей. Они высвобождают этнические, религиозные, экономические и индивидуальные движущие силы, которые сразу же и подвергают опасности организованную взаимосвязь, в которой они себя самовыражают, которая им нужна и которую они используют. Задолго до того, как проявился потенциал техники в отношении самоугрозы человеческой культуре, политика открыто заявила о моменте опасности, присущей ей для самосохранения. Она рискует собой во всех существенных для нее моментах и тем самым соответствует основополагающей тенденции жизни, выражением которой она является и остается во всех ее формах.
Второе заключается в удивительном факте политической организации. Конечно, есть многочисленные формы общественной кооперации, они были, вероятно, уже задолго до первых политических форм деятельности. Потому внимания заслуживает не только тот факт, что люди вообще уживаются друг с другом, что они объединяются и преследуют общие цели. Особенностью политики является скорее то, что в ней объединяются индивидуумы, которые, па крайней мере, после этого объединения однозначно достигают собственной самостоятельности.
То, как сильно вплетена индивидуальность уже в условия политической организации, проявляется в центральной задаче политической представительности. Это третий пункт. Все многообразие общественных взаимосвязей, которые постоянно характеризуются противоречиями, должно перейти в волю, по крайней мере, в моменты собрания, принятия решений и исполнения. А эта воля должна быть видимой как вовнутрь, так и наружу. Но это только в том случае, если она становится также и персональной. Вообще, несмотря на то, что это и так индивидуумы, которые имеют мнения, советуют, принимают решения, выполняют их, - политическое объединение требует от своих начал и до настоящего времени персональной представительности. Почему это так? Что вообще делает персональную представительность возможной? На каких условиях покоится представительство одного другим, и где находятся границы?
Очевидно, что компетенция в отношении персонального представительства связана со способностью поставить себя на место другого. Однако эту способность некто может иметь только тогда, когда он вообще может что-либо представлять. В теоретической философии целые школы философии духа и познавательных исследований занимаются в настоящее время отслеживанием этих потенциалов силы представления, то есть «представительности». Однако в политической философии эта тема - очень существенная для нее - не встречается уже годами.
Четвертый пункт касается вопроса власти. Об этом сегодня время от времени, конечно, идет речь. Ищутся границы в отношении насилия, нехотя признается то, что от них нельзя отказаться, они умаляются через метафорическую «микрофизику», и тем самым прилагаются судорожные усилия, чтобы обойти точные политические понятия авторитета и господства. Тем не менее, против этого есть квалифицированное возражение. Но было бы преувеличением сказать, что эта кардинально принципиальная проблема политической философии играет роль в настоящее время.
Кто обращает внимание на то, что в отношении власти принимает решение сама власть - в каждой риторической подтасовке, на каждых выборах, на каждом голосовании, при каждом принятии решения большинства? Кто думает о том, что политика во всех ее механизмах нацелена на способ победы, сохранения, распределения и баланса власти? Она же есть ни что иное, как ярковыраженная организация той деятельной власти, которая достигается в мире, прежде всего благодаря самосознательным индивидуумам. Об этом мало можно услышать на столбовой дороге политического мышления с ее трактатами об основных и человеческих правах, о суверенитете, универсализации и размышлении, о войне и мире, о национальности, супранациональности и добрососедстве. Однако именно власть определяет основания всему этому.
В качестве пятого конституционного условия политики можно назвать ее целенаправленный прагматический характер. Он не оспаривается даже таким сторонником крайних моральных взглядов как Кант, а Джон Роулз принял во внимание имплицитную прагматику политики через методические правила по максимально-минимальному принципу. Но где же осуществляется систематическая рефлексия в этом отношении? Что означает для природы политического, когда она априорно связана с переговорами, компромиссом и уравновешиванием - и это остается даже там, где она пытается выступать «бескомпромиссно»?
Если мы хотим дать на это ответ, то нельзя только ссылаться на противоречия интересов, которым способствует политическое объединение и даже которые оно порождает. Также недостаточно привлекать необходимое разнообразие лиц даже в так называемых «единых партиях». Недостаточно также
и тезиса о возрастающей - как раз под единообразным давлением политической организации - тенденции к отклонению. Потому что здесь необходимо однозначно принять во внимание условия жизни, антагонизмы сознательного общественного тут-бытия, уязвимость и конечность индивидуума и его компенсирующую надежду на последовательность поколений. Здесь речь идет о жизни и смерти - и именно о том, что они значат для нас. Никто серьезно не будет оспаривать то, что вопрос о жизни и смерти представляет первоначальную проблему философии, у которой она не может быть забрана ни юриспруденцией, ни социологией, ни политологией.
Если бы только увидели политическую сторону этой проблемы, тогда бы тотальные предсказания, которыми опустошена политика нашего столетия до сих пор, может быть, столкнулись, по крайней мере, с достойной оппозицией философских умов. Несостоятельность философии перед лицом идеологий 19-го и 20-го веков (позор, который не имеет конца и края, до тех пор, пока его не прочувствуют многие) имеет дело в моем понимании, главным образом, с совершенно укороченной политической оптикой философии.
После того, как хоть раз был переступлен порог политической арены, каждая бессмыслица становится, конечно же, политическим деянием. Ректорские речи, доносы коллег или «добровольный» отзыв на докторскую диссертацию (как и пакет с краской, брошенный в ухо министру иностранных дел) - как только это произошло - все это имеет политическое достоинство. Но даже эти колебания политического есть феномен, который заслуживает внимания теории. Они взаимосвязаны с жизненно-важным характером политического, которое быстрее, чем что-либо другое ведет человеческое деяние к опыту на рубеже жизни и смерти.
Тем самым здесь описан шестой пункт. Он позволяет мгновенно увидеть то, что философии здесь брошен особый вызов. Конечно, не той философии, которая в загадочном настроении удовлетворяется проверкой того или иного аргумента. Речь идет о вызове тому философствованию, которое не забывает своего жизненно-важного происхождения -из стремления к самопознанию.
Философия занимает свое оригинальное положение среди наук лишь благодаря ее интересу к тому значению, которое для нас самих имеет знание. И чем больше масса используемого знания, тем насущнее становится вопрос о его значении для человеческой жизни. Рост наук вовсе не свидетельствует о том, что поиск мудрости стал устаревшим. Таким образом, философия должна вопрошать об условиях и границах жизни, которую мы сами должны вести.
Поэтому она, если она серьезно воспринимает свою задачу, не может устраниться от политического общения с этой жизнью. Она даже по своему импульсу первоначально очень близка ей. Если бы нам не нужно было прожить свою собственную жизнь, если бы мы не вынуждены были обходиться своими конечными силами в конечном времени по своему ограниченному благоразумию, то нам не нужно было бы и философствовать. Тогда бы нам не нужна была бы и политика. Нам следует поразмышлять об этой первоначальной общности философии и политики. Но до тех пор, пока философия этого не делает, она не заслуживает характеристики политической.
Якобы возвышенная дистанция в отношении политики, которой так охотно придерживается послеромантическая философия, свидетельствует тем самым не только о нарушенном отношении к необходимым коллективным условиям человеческого бытия, а точнее - о далекоидущей неуверенности в отношении цоколя культуры, который глубоко осел в природе, - но и о непонимании собственной дисциплины. Тот, кто полагает, что у него есть философские причины на дистанцию в отношении политики, выдает только лишь свои недостаточные знания о началах философствования. Он сознается в незнании своей собственной профессии.
Образ жизни, к которому стремится наше философское самопознание и познание мира, ориентируется на парадигму политики. Разве не хочет каждый из нас жить своей жизнью? Разве не хочет каждый самостоятельно и самоуверенно решать противоречивые импульсы своего бытия так, чтобы он сам смог достичь тех целей, которые ему важны? Разве мы не знаем издавна, что мы не может сами разумно контролировать себя в отличие от автократа, призванного извне? Разве не должен наш разум исходить из собственных сил и быть ограниченным собственным благоразумием? Не разумно ли поступать умно с нами самими и нашим собственным разумом?
Но если мы это делаем, чем же мы тогда не политики нашего индивидуального существования? Не должен ли каждый быть политиком самим по себе и для самого себя, если он живет разумно, то есть в как можно большем согласии с самим собою? Это согласие с самим собою нельзя мыслить, не говоря уже о том, что нельзя желать без согласия с миром - что только усиливает «политический характер» обхождения с самим собой. В постоянно заданных условиях обоюдного самоутверждения нельзя ничего достичь без осмотрительности, без взвешенности, без компромисса и без самостоятельной оценки своих собственных сил. Мы называем «хорошо организованным» того, кто имеет успех при этом. Он относится политически к своему собственному бытию.
Седьмой пункт имеет отношение к действенности политики, которая давно уже передалась все формам проявления культуры. Это - конституция публичности. Только лишь публичность создает центральную перспективу всеобщего внимания, без нее научная работа вообще не была бы возможной, если назвать только лишь близлежащую сферу. Но, может быть, она обусловливает индивидуальную рефлексию в отношении нас самих. Если уже самосознание, как я предполагаю, имеет социоморф-ный характер и в своих действиях может быть названо не иначе как объективным, то как раз политическая взаимосвязь является тем, в чем образуется наше самопонимание. Потому что она задает то, что означает «публичность», а тем самым и «открытость» и «всеобщность». Вершина публичности, где «всеобщность» вообще только обретает свой смысл, пристраивается к публичной дискуссии, в которой рассматривается политика. Это - историческое положение вещей, которое, тем не менее, в любое время может быть получено и систематически, как это всей политике наглядно показывает трансцендентальный принцип Канта.
Поэтому недостаточно просто предполагать публичность, описывать ее «структурные изменения» и защищать ее там, где ей грозит опасность. Но мы должны описать то, из каких элементов она состоит, как она
связана с самопониманием человека и как через нее передается принцип политики всем составным процесса, которые могут стать предметом выраженного общественного распоряжения. Лишь тогда, когда в этом отношении будет полная ясность, мы действительно сможем по-настоящему оценить то, что мы имеем в нашей частной сфере.
Наконец, следует назвать еще восьмой пункт. Он касается отношения между политикой и историей. При этом я не отказываюсь от отношения к прошлому, о котором я только что рассуждал. Но история всегда предполагает то, что настоящее должно иметь будущее.
Политика во всех ее формах является обращением со временем. Правление, периоды выборов или нахождение у власти становятся обязательно подозрительными только лишь в спорной форме политики. Все это содержат в себе обращение с будущим. Каждое решение об укреплении города, о военном походе, о строительстве моста или выделении пенсии - это вмешательство в неизвестное, которое, как раз поэтому, необходимо просчитать. Лишь ожидание, уточненное благодаря предыдущему давлению с целью объяснения, - которое порождается политическим действием, устанавливает обостренную критериальную оценку. Масштаб, который политик должен однозначно брать на себя, так как никакой другой представитель общественной жизни, устанавливается и при оценке его собственных деяний.
Конечно, и религия подобным образом поступает с будущим, которое имеет определенные способы действия. Но поскольку у нас сегодня есть повод для предположения, что принципиальный тезис политической теологии является ошибочным (именно не теология предшествует политике, а наоборот, политика предшествует теологии), то мы и здесь имеем результат политической деятельности, о котором следует подумать. «Мировой суд» устроен по образцу политических процессов. Он втиснут в историческое положение, в котором давно уже научились бояться политически правой юрисдикции. Это - страхи, но также и надежды политики, из которых следует извлечь теологические предсказания.
Однако здесь религия вовсе не сводится к политике. Просто названо историческое рамочное условие для веры, которая институционально расточительно распределена в себе. Как уже сказано - перед окончательным судом всегда находится широкое поле политики. Пространство, которое здесь открывает перед собой политическая деятельность на будущее, и которое постоянно наполняется из неистощимого запаса человеческих притязаний, -представляет собою парадигму наступающего времени. Res publica имеет динамику, которая, исходя из себя, указывает на будущее.
Это касается, в первую очередь, не более позднего мира, находящегося в тени Евангелия, но еще античных мыслителей, которые тогда уже имели глобальные перспективы (о чем многие совсем не знают) и смогли мыслить наперед о них до самого конца политических возможностей.
В будущем лежит материал ранних и античных государств, который необходимо организовать в виде произведения. Здесь, а не позже в условиях нового времени, заложена динамика, которую, скорее всего, необходимо понимать эстетически, и которая, исходя из себя, не допускает
выведения всего из права и морали. В случае появления нового, в отношении действительных реформ, даже право задает только лишь максимы. Каждое продуктивное изменение, хотя и делающее ставку на всеобщее согласие, есть попытка, которая, в крайнем случае, может только вынудить к возможности выбирать право.
Такое простое и очевидное положение вещей не замечают все те, кто сейчас полагает, что боевые действия на Балканах можно оценивать только лишь с позиции морали или действующего международного права. Действующее право было одной стороной исчерпано, а другой стороной тем временем постоянно нарушалось. Кроме того, применение права отвергалось и отвергается ведущими силами международного порядка, а именно Россией и Китаем. Но теперь, если хотим, чтобы оно было в будущем действенным, то необходимо действовать по праву на опережение. Это происходит a fortiori[1] через пределы действующего права, но с целью обеспечения ему в будущем неограниченной действенности.
Без шагов за пределы действующего права мы никогда не пришли бы к международному праву, к Организации Объединенных Наций или к Европейскому Союзу. Тот, кто хочет строить «Европейский Дом» и сделать так, чтобы все в нем жили, не может допустить того, чтобы люди терроризировались какой-то бандой убийц в подвалах. Поэтому необходимо вмешиваться, даже если жилец дома со ссылкой на давно уже устаревшее единогласие пытается воспрепятствовать применению положения о проживании в доме. Юрист может тогда настаивать на определенном параграфе положения о проживании в доме, но политик обязан заботиться о мире во всем доме.
Книга: Практична філософія та правовий порядок: Збірка наукових статей. / Кривуля О. М.
ЗМІСТ
На попередню
|